Небольшое фойе с зеркалами на всю стену и кажущееся оттого обманчиво огромным, рассохшийся паркетный пол, красные бархатные гардины, тяжело падающие с потолочных высей, хрустальные стародавние люстры, хром дверных ручек, вылощенный бесконечной вереницей рук, и дальше, собственно, сам зал. С красным полуовальным партером, двумя ярусами, таинственно затянутой в такой же тяжелый бархат сценой, оркестровой ямой, повизгивающей скрипками, узким бортиком рампы по переднему краю сцены и… запахом муз, таинственно и вольно витающим в прозрачном полумраке.
Зал был полон, но по-странному - нем. Загадочная тишина висела под грандлюстрой. Лица людей были торжественно печальны, точно они знали, куда пришли, и что их ожидало. Никто не ел мороженого или конфет. И вообще не было здесь никакой праздности, какую можно обычно найти во всяком театре. Тысячи глаз тревожно взирали на немую, забранную в голубые полотнища сцену и... ждали.
Непонятная дрожь охватила мальчика. Чувство сладостного страха и чего-то еще таинственного и высокого стискивало его сердце.
Из глубины оркестровой ямы всплыл вдруг черный силуэт фрака, хаос музыкальных звуков в ней тотчас оборвался, и насыщенный тягостной тишиной воздух затаился. Фрак взвел колдовские палочки и на несколько мгновений застыл в позе изваяния, и в задрожавшем, окаменевшем от напряжения воздухе стал стремительно нарастать пульс приближающегося вихря. И вот черный чародей сделал своими колдовскими палочками легкий pirouette, и эфир тихо и больно вздрогнул, разорванный всхлипом скрипок. Всхлип, сопровождаемый оркестром, нарастал, вызывая все большую и большую тревогу, он отбил двадцать четыре роковых такта, и тут взревел оркестр, и в ответ ему плач скрипки взорвался истерично пронзительным криком, остро полоснув сердце. Спину мальчика обожгло морозом. Скрипка прокричала всего четыре такта, но за эти мгновенья показалось, что раскололся на звенящие осколки мир, и что не скрипка это кричала по нему отчаянно и страшно, а какое-то живое, вобравшее в себя боль всей Вселенной существо. И вслед за этим криком грянул мощный мужской хор. Крики скрипки продолжались, но теперь с каждым тактом набирал fortissimo хор, набирал до тех пор, пока не вылился в потрясающий пространство - ураган.
Это было страшно. Все, что составляло суть маленького Каинова, суть его ничтожного человеческого существа, заметалось, взбурлило, вскипело в нем с вулканической силой, превратившись в один больной до безумия нерв.
Холодный пот заструился по его лицу. Он сжался весь, он превратился в сплошной рыдающий орган, и лицо его было искажено страхом и болью. Потрясенное существо его было на пределе восприятия страданий, оно искало защиты от чудовищных звуков и не находило ее. А звуки продолжали растерзывать его сердце.
Хор пел бессмертный реквием Моцарта, пел три четверти часа, и когда смолкли аккорды его последней седьмой части, потрясшие зал, медленно стал раскрываться занавес, пядь за пядью обнажая сцену. Взору публики открылась просторная, чистая комната, обставленная старинной мебелью, озаренная тихим светом. Зловещей птицей с разверстыми крыльями в центре комнаты возлежал черный рояль. У рояля в трагически застывшей позе стояла зловещая фигура человека в черном вьющемся парике. Человек был одет в сюртук светло-палевого букле, в голубые панталоны и ярко-розовый галстук-бант.
Это был Сальери. Лицо злодея было скорбным. Какая-то тяжкая, непреходящая боль терзала его сердце. Глаза, затянутые печалью, смотрели в мир двумя зияющими ранами. Сальери заговорил, и зал вздрогнул.
- Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет - и выше. Для меня так это ясно, как простая гамма.
Родился я с любовию к искусству; ребенком будучи, когда высоко звучал орган в старинной церкви нашей, я слушал и заслушивался - слезы невольные и сладкие текли…
Тихим трагическим басом гудела Высокая месса Баха си-минор, взывала к верховным куполам, созидала утверждающим фоном втору, порождая дивно-трагическое созвучие человеческому голосу.
"…Нет, никогда я зависти не знал, о, никогда! - ниже?, когда Пиччини пленить умел слух диких парижан, ниже?, когда услышал в первый раз я Ифигении печальны звуки. Кто скажет, чтоб Сальери гордый был когда-нибудь завистником презренным, змеей, людьми растоптанною, вживе песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!... А ныне - сам скажу - я ныне завистник. Я завидую; глубоко, мучительно завидую. О, небо! Где ж правота, когда священный дар, когда бессмертный гений - не в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений послан - а озаряет голову безумца, гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!"
И вот он - Моцарт! Наивный младенец, спешащий к последнему своему дыханию. Человеческий гений, страдающий безумием, плавящий огнем своей музы каменные сердца чудовищ. Он - печален. Тень фатума лежит на его светлом челе. Он рад своему тайному врагу. Он простирает к нему свои волшебные длани: "Друг Сальери!"
Друг Сальери озабочен своими тягостными мыслями. Моцарт застает его врасплох, и он растерян: "Ты здесь! - Давно ль?".
Зал с напряжением следит за событиями. Он не может вмешаться в судьбу летящего к своему концу гения и повернуть время вспять. Странно, в неписаных законах homo есть одна неумолимость: все гении обречены. Над ними висит проклятие. Какая-то слепая сила покровительствует злу и наполняет их жизнь бессмысленными страданиями. Она уничтожает возвысившихся, едва они, оторвавшись от толпы, начинают достигать заоблачных высот. И имя этой силе - человек. Homo тайно ненавидит все, что превосходит его. Он не может смириться с подобной пощечиной и всеми силами стремится стереть с лица земли обидчика, посмевшего изобличить его в ничтожестве. И примеров тому в истории на каждой ее вехе. Гений редко переживает "свой" срок. Тогда как каждая язвительная тля творит свой суд предолго, безначально и безмерно. А сотворив - принимается горько оплакивать гения. Какое страшное и низкое существо - homo!
События на сцене разворачивались стремительно. И вот уже открылся роковой трактир, и Моцарт и Сальери за его столом, и черный рояль в стороне, и сыплется из перстня злодея яд в бокал с вином человеческого гения.
… М о ц а р т
- Ах, правда ли, Сальери, что Бомарше кого-то отравил?
С а л ь е р и
- Не думаю: он слишком был смешон для ремесла такого.
М о ц а р т
- Он же гений, как ты да я. А гений и злодейство - две вещи несовместные. Не правда ль?
С а л ь е р и
- Ты думаешь?
(Бросает яд в бокал Моцарта)
- Ну, пей же.
М о ц а р т
- За твое здоровье, друг, за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии…
"Моцарт" медленно подносит бокал к губам, изготовившись выпить отравленное вино, но зал вдруг пронзает чей-то истеричный вопль:
- НЕ ПЕЙ!
И замершие зрители, молча наблюдавшие сцену великого убийства, вздрогнули и повернули головы в сторону раздавшегося вопля. Это кричал маленький страдалец, тонко чувствующий "силу гармонии искусства", но не находящий этой гармонии в человеческом мире. Испуганно оторвавшись от бокала, покосился на мальчика и "Моцарт", но вирши истории обязывали его довершить свое действо, и он снова приложился к бокалу.
- НЕ ПЕЙ! НЕ ПЕЙ! НЕ ПЕЙ! - снова закричал мальчик, и слезы брызнули из его глаз, но глупый Моцарт уже не стал слушать провидца. Медленными глотками он выпил яд, поправил рукой сползший с головы белоснежный парик, обреченно поставил пустой бокал на стол и воззрился на своего убийцу, в ожидании следующего его акта. И Сальери, смущенный тем, что подлость его раскрыта, тоже метнул опасливый взгляд в зал, но делать было нечего, и он продолжал свою роль:
- Постой!.. Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?
М о ц а р т
(бросает салфетку на стол)
- Довольно, сыт я.
(Идет к фортепиано.)
- Слушай же, Сальери, мой Requiem.
(играет)
Оркестровая яма оглашается звуками реквиема. Звучит последняя, четырнадцатая его часть - Lacrimosa.
Зал в потрясении. Женщины плачут. Маленький Каинов громко рыдает, и Катя, тоже всхлипывающая, обнимает и целует его. Лицо Сальери бледное, как мел. Он слушает бессмертный реквием гения, и по щекам его тоже текут крупные слезы.
М о ц а р т
(заканчивает свой Requiem)
- Ты плачешь?
С а л ь е р и.
- Эти слезы впервые лью: и больно и приятно, как будто тяжкий совершил я долг, как будто нож целебный мне отсек страдавший член! Друг Моцарт, эти слезы… Не замечай их. Продолжай, спеши еще наполнить звуками мне душу…
М о ц а р т
- Когда бы все так чувствовали силу Гармонии! Но нет: тогда б не мог и мир существовать; никто б не стал заботиться о нуждах низкой жизни; все предались бы вольному искусству. Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов. Не правда ль? Но я нынче нездоров, мне что-то тяжело, пойду засну.
Прощай же!
С а л ь е р и
- До свиданья.
(Один.)
- Ты заснешь надолго, Моцарт! Но ужель он прав, и я не гений? Гений и злодейство - две вещи несовместные. Неправда: а Бонарроти? Или это сказка тупой, бессмысленной толпы - и не был убийцею создатель Ватикана?
Могучий хор завершает мессу последними фрагментами.
Сальери в величественной скорби. Склонив голову в конечном своем движении, он безмолвно оплакивает ушедшего гения.
Зал в немом потрясении. Он не рукоплещет. Он еще не очнулся от потрясения. И "Сальери" терпеливо ждет признания. Но снова что-то происходит в зале. Взметнулась чья-то короткая тень и стремительно понеслась к сцене. Огромными глазами глядел "Сальери" на бегущего к нему безумного мальчика. Испуганно вздрогнул занавес, но укрыть злодея не успел. Мальчик взбежал на сцену, бросился к "Сальери" и стал бить и царапать его лицо.
- Негодяй! Ничтожество! Завистник! Зачем ты убил человеческого гения!? Ты будешь проклят. История никогда не забудет тебе этого злодеяния. Она отомстит и тебе, и твоим потомкам! - рыдал мальчик и растерзывал лицо потрясенного "Сальери". Глаза его горели сумасшедшим огнем.
Артист даже не защищался. Остекленевшими глазами смотрел он на сумасшедшего мальчика и покорно, как кукла, принимал удары, и лицо его, бледное, искаженное страхом, остро дергалось от ударов.
Мальчик растерзывал лицо актера до тех пор, пока оно не обагрилось кровью, затем соскочил со сцены и побежал из зала вон, сотрясая воздух громкими рыданиями.
- Вы все, все…все вы были заодно с ним. Я видел это по вашим лицам, - кричал он.- Вам нравится, когда убивают лучшего из вас. Это вам нужно для того, чтобы утверждаться, оставаясь ничтожествами, и чтобы потом сладостно плакать. Но вы не обманете меня. Я вижу вас насквозь.
Негодяи!