Пациент был плох. Он никого не хотел видеть, отказывался от пищи и дрожал от ненависти, когда в палату входила женщина (врач, нянечка, сестра). Вскакивал с постели и кричал: "Убейте ее! Убейте эту гадину!" Все остальное время он лежал с закрытыми глазами, пребывая в состоянии тревожной неподвижности, и лицо его сводили страшные кататонические судороги.
Когда вошел к нему Цвеккер, он был в забытье, но лицо его оставалось таким же напряженным. Он что-то бормотал, или вдруг вскрикивал, приподымаясь на постели, всполошено оглядывал комнату слепыми глазами, потом с судорожным стоном снова валился в постель и снова засыпал.
Целый час Цвеккер наблюдал его сон, пытаясь по бредовым восклицаниям понять, что снится больному. Однозначно, его мучили кошмары. Но какие? Неожиданно Пациент открыл глаза, и Цвеккер, увидав их, содрогнулся. На него глядели глаза опустошенного безумца.
Очень важны были первые его слова. Они решали, войдет ли он с больным в контакт, и, значит, решали - все. И он заговорил. На иврите.
С тех пор, как Аваддоша познал грамматику Гезениуса, они частенько беседовали на иврите, и это обоим нравилось.
- Здравствуй, дружок! Я слышал, ты не совсем здоров. Жаль! Кто может поговорить со мной на нашем священном языке - ты единственный.
- Нет, нет! - тут же возразил мальчик болезненным голосом, но приятно взволнованный. - Не так уж я и болен, чтобы отказаться от общения с вами. Присаживайтесь. Я рад вас видеть. А скажите... - Он на мгновенье задумался. - Что, люди все плохи? И даже ваш, избранный Богом народ? Почему Господь избрал его? Ведь, в сущности, евреи не лучше народов прочих. Возьмем, к примеру, хотя бы вас. Вы великолепный доктор, неплохой, в общем-то, человек, но и в вас тьма недостатков. Вы тщеславны, меркантильны, малодушны, не очень чистоплотны, простите! Вас мучают инстинкты наживы. Я видел однажды вашу жену. Она так скромно одета. А ведь вы профессор, вы неплохо зарабатываете, и вас должно волновать, что люди думают, глядя на старые одежды вашей супруги. Это ужасно! Несомненно, вы для нее столп, но она не любит вас. И это тоже нехорошо. Я знаю, знаю! И вы не любите ее. Во снах вы видите другую. Лишь только ваша робость не позволяет вам изменять ей. Не возражайте, это так! На вас плохо действует луна. В полнолуние у вас нездоровый цвет лица. Я давно это заметил. Вам бы поменять окна. Послушайте меня, и у вас сразу же все наладится в семье. Ах, да! вы сами этого не хотите! Я забыл. Простите, пожалуйста! А впрочем, я совсем не понимаю - о чем я говорю? Ведь жена ваша тоже женщина. А человеческие самки все вампиры. И особенно опасны те, которые притворяются хорошими. Вы побейте ее и прогоните! Да, да! Камнями! Побейте и прогоните! Женщины всегда приносят несчастье.
Цвеккер не смог определить тотчас, бред ли это сумасшедшего или мысли здравого и весьма неглупого человека. По крайней мере в словах этих не было ни единой неточности. Их говорил провидец. Он действительно страдал лунной меланхолией, действительно был малодушен и меркантилен, и действительно не любил жену и не желал с ней доброго союза, и действительно считал, что женщина дана мужчине Богом в наказание. Мда-а! Ну, а вообще мало ли провидцев среди сумасшедших?
- Я рад наблюдениям твоим психологическим, дорогой мой. Все так. Я в мире не из лучших. И нация еврейская тоже не есть пример. Бог избрал народ израильский не из-за того вовсе, что он чист пред лице Его, а из-за страданий его. Только через муки может человек вину свою искупить. В страдании истина. Чем больше человек боли примет, тем выше он и тем Богу угодней, ибо только через страдания путь открывается к вратам рая. Как жаль, что ты Создателя не любишь! Ты человек исключительно несомненный, сам Господь выверил тебя божественным циркулем своим. Это оттого, что Он любит тебя.
Аваддоша зло покосился на Цвеккера.
- Ха! Он всех любит. Отчего это он выверил циркулем только меня? А почему все так уродливы? Мне скучно одному в этом мире. Никто меня не понимает. Я живу один, как скорпион в банке. Может, вы скажете, для чего это угодно любящему меня Боженьке?
- Пути Господни исповедимы разве!? И роптать разве можно? Свой крест нести надо!
- Я не хочу нести этот насильственно возложенный на меня крест. Я не хочу быть орудием Божьего провидения. Лучше мне уйти в небытие. Говорят, что это жестоко наказуемый грех, отклониться от воли Господней, ну и пусть. Муки ада ничто по сравнению с муками этого мира. Там будет страдать моя плоть, здесь же страдает мой дух и мой рассудок, к плотским мукам можно привыкнуть, к нравственным же - никогда. Я напрасно приходил в мир. Он жесток и непонятен. В нем безнаказанно может существовать лишь зло. А добру в нем не выжить. Вспомните человеческую трагедию. Пушкин прожил тридцать семь лет, Грибоедов - тридцать четыре, Добролюбов - двадцать четыре (здесь Богу должно быть особенно стыдно), Байрон - тридцать пять, Эдгар По - сорок, Белинский - тридцать семь, Бизе - тридцать шесть, Блок - сорок, Гоголь - сорок один, Левитан - тридцать девять, Мопассан - сорок два, Моцарт - тридцать четыре, Мусоргский - сорок один... Что это? Воля Господня? Отнюдь! Это воля человеческая. Люди мстят гению за свое ничтожество. Они делают все возможное, чтобы избавиться от них. Они - их укор.
- Да, прав ты, прав, мальчик мой! - горячо соглашался Цвеккер. - Этот мир не из лучших, но помнить нужно, что он нам в искупление дан.
- Бог зол и беспомощен. Он наказывает доброго и правого руками злого и говорит, что это от Дьявола. Если бы он захотел человеческого искупления, он бы пришел к нему через его совесть, ибо нет на земле более страшного суда, нежели суд совести, он же принуждает человека к искуплению через утверждение зла, через кровь, унижение и насилие. Нет, мне такой Бог не нужен. Я хочу богов языческих. Хочу, как хотел этого проклятый людьми де Сад. Языческие боги истинно чисты и истинно милосердны...
Мальчик помолчал, собираясь с мыслями, потом снова заговорил:
- Мне часто снятся сны, будто я свергаю христианского бога с его небесного пьедестала. Мне кажется, этот триумф когда-нибудь произойдет в моей жизни. Я не знаю, отчего это и здорoво ли мое воображение, но все чаще я обращаюсь к мысли, что когда я вырасту и познаю тайны Вселенной, я предъявлю Создателю счет. Я схвачу его за бороду. Я свергну его с небес. Ах, о чем это я? Мой рассудок действительно болен. Не я ли только что говорил, что хочу умереть?
- Да, конечно, если не нужен ты миру, то лучше сделать это, и как можно скорей. Ни песка от тебя, ни соли! Только кислород пережигаешь. Уж лучше бы народился вместо тебя Моцарт еще один или Данте. Была бы хоть польза какая миру. А кричать на него всяк горазд. И то не так, и это не так!
С пытливым удивлением мальчик взглянул на своего собеседника и ничего не ответил, но по всему было видно, как жестоко затронули его эти слова. Отчаяние, белое и злое, хлынуло в его бледное, истерзанное лицо.
- Боже, как я бездарен! Как бездарен! - зашептал он, вперив свои безумные глаза в какую-то одному ему видимую призрачность.- Я действительно напрасно живу на свете. Подумать только, Гайдн, сын какого-то колесного мастера, был принят в хор знаменитого венского собора святого Стефана, когда ему не было еще и восьми лет, а меня в девять выгнали из святого Владимира как грязную овечку. Россини в семнадцать лет написал свою первую оперу. Я же, Бог свидетель, не напишу ее и в двадцать. Да что я говорю!? Я не напишу ее никогда. Мои мозги не приспособлены к тому, чтобы создавать грандиозные полотна. А Моцарт!? Чудо-Моцарт!? В пять лет он уже сочинял менуэты, в шесть - играл на клавире для курфюстра Баварии и для австрийской императрицы, а в семь - гастролировал по Европе со своими концертами. Господи, Господи, Ты предал меня, Ты сотворил меня жалким, ничтожным изгоем. Мне уже девять! Целых девять лет, а я еще ничего не умею!
- Ах, ах! - прервал его Цвеккер. - Ты говоришь о чем!? Посмотри, идиотов вокруг тебя сколько! Белоумцев! Им бы следовало роптать на долю свою, но они даже не догадываются, что глупы катастрофически. А ты-то? Ты? Тебе только девять лет, а ты уже получишь аттестат зрелости вот-вот и студентом сделаешься. Да, да! Ты девять языков знаешь! Ты учебные предметы лучше своих учителей знаешь, ты нельзя как хорошо пользуешься альтом, скрипкой и роялью, у тебя память феноменальная, у тебя развиты нравственность и чувство совести великолепно, у тебя интуиция экстрасенсорная, с тобой поставить нельзя рядом ни одного вундеркинда гимназии, хоть у тебя и половина в табеле двоек, а они отличники круглые. О, ты чудовище поистине! Создатель вложил в тебя столько любви, мудрости и фантазии, а ты чернишь Его. На каждом слове ты богохульствуешь и вспоминаешь о Нем всуе. Разве можно!?
Цвеккер безрассудно пылал. Потом вдруг оборвался, испуганно покосился на запертую дверь, покачал головой, сокрушаясь своей отчаянности, и продолжал уже вполголоса:
- Да! Да! Да! У тебя действительно рассудок усох, мой милый, и тебе подлечиться нужно серьезно.
- Неплохо, совсем было бы неплохо подлечиться! Я так заплошал! - вздохнул Ававддоша.- Во мне сидит червь отвращения и страха. Эта страшная женщина... У меня болит голова и все тело. Она била меня ногами и цепью. Откуда она взялась на нашу с Мальчиком голову? У меня сильно разбито лицо? Да, а почему вы, когда мне плохо, затягиваете меня в длинные рукава этой ужасной рубахи? Я кричу и вырываюсь, а вы не понимаете, отчего я это делаю. Вы думаете, что это у меня от помрачения рассудка, а все очень просто: я хочу побежать к Мальчику и помочь ему. Может, он еще жив... там... у Пушкинского перехода? Почему вы не рассказываете мне ничего о нем? Сколько времени уже прошло?
- Мальчика в ветлечебницу забрали, - лгал Цвеккер. - Не беспокойся! Мы звонили туда, ему лучше уже.
Глаза Аваддоши счастливо засияли.
- Как я рад! Как рад! Пожалуйста, поскорее ведите его ко мне. Я буду ждать. Он будет теперь жить у нас, в саду. Если Георгий Валерьянович не разрешит взять Мальчика в сад, я уйду с ним на улицу, я буду играть на скрипке и зарабатывать ему и себе на пропитание, а спать мы с ним будем на стройке. У дяди Жоры и дяди Саши. Дядя Саша тоже неплохой. Нет, я больше никогда Мальчика не брошу. Вы же поддержите меня?
-Конечно! Иначе как можно? Но чтобы скорее поправиться, ты есть должен. Если Мальчик скоро выздоровеет, то смысл какой тебе умирать? Я сейчас распоряжусь, чтобы принесли горячий завтрак тебе. Этот давно уже остыл.
- О, мне ужасно захотелось есть! А почему вы сидите все время у меня за головой. Это очень странно. Да, я кожей чувствую вашу ложь и вашу правду, но мне интересно видеть ваше лицо. И ваши глаза. Я хочу видеть их перед собой.
- Ты весь избит, а мне тебя смущать нехорошо, - умело лгал Цвеккер.
Лицо мальчика действительно было ужасным от побоев.
- Да, конечно... Пусть... пусть это будет так. Хотя я и чувствую, что вы лжете. Только не пойму - для чего. Мне очень приятно, что мы с вами говорим на иврите. Нас никто не сможет подслушать. А как вы думаете, - перешел он вдруг на шепот, - эта страшная женщина не войдет в мою палату? Это может случиться в любой момент, это может случиться ночью. Я не могу спокойно спать. Я все время в тревоге.
- Ну, что ты!? Что ты!? - возмутился Цвеккер. - Внизу у турникета тетя Даша сидит, она никого не впустит чужого. Ты же тетю Дашу знаешь?
- Что!? - вдруг подскочил Аваддоша на постели, и глаза его тотчас запылали сумасбродным огнем. - Да вы все врете! Какая тетя Даша!? Она эту тетю Дашу прирежет, как и Мальчика. У нее нож! Вы что, думаете, если я сумасшедший, так меня легко обмануть? И про Мальчика вы все врете. Я только сейчас это понял, с вашей тетей Дашей. Она убила Мальчика. Я видел. Видел! Он лежал в луже крови и уже не дышал. Видел! И вы заодно с этой страшной женщиной. Вы хотите убить меня. Я знаю, знаю! Позовите Георгия Валерьяновича, а сами уходите. Я боюсь вас! - и он, упав лицом на подушку, затрясся в рыданиях.
"Ах, глупый эскулап, что же натворил ты? - ругал себя Цвеккер. - Обманывать разве в таком случае можно? Нельзя! Нельзя обманывать в таком случае!"
Пришлось срочно вызывать Преображенского. Преображенский не мог прийти тотчас, и Пациент долго еще пребывал в истерике, и его снова пришлось пеленать в рубашку и колоть снотворное.