Сразу же оговорюсь: настоящих органов в этой троице один – Ливадийский. Это один из самых мощных органов в постсоветском пространстве, собранный из четырех тысяч шестисот труб. Именно в его зале очутился я стараниями одного человека, о котором и намерен повести здесь речь. Впервые я услышал живой голос органа. Властный и могучий. Голос вещал моим восторженным ушам один из самых своих величественных хоралов: «Органную токкату и фугу ре минор» Баха. Я потерял состояние обывателя, покоящегося на земной тверди. Я превратился в эфир. Я парил над трубами, извергающимися лавиной звуков, и над человеком-магом, крошечным живым приложением, колдующим над пультом ревущей махины. Я вошел в состояние Творца, осознавшего вдруг, что сотворил Он из глупой глины подобного Себе все-таки не зря, ибо подобный, пройдя греховные сонмы, сумел настигнуть Его в совершенстве. И я чувствовал, как вошедший в меня Демиург был готов разрыдаться от счастья. Вулкан беззащитной печали растерзывал мою грудь, душил горло, жег кровь и больно стискивал сосуды: никаких сил не было выслушивать минорные трезвучия многотрубного чудовища.

Торжественно и упоенно, власть ликуя, металась под потолочными сводами Полигимния, и я видел мерцающие в свете ажурных люстр ее эфирные крылья.

Не многим ценителям музыки удается услышать живой орган, это величайшее творение человеческих рук, ума и фантазии. И вот я один из человеков (конечно же, по ошибке) избран Небесами. Но избранность моя, вне всякого сомнения, превосходила избранность прочих «прихожан» органного храма, и подтверждалась одним удивительным фактом: в тот день вместо указанной в программе токкаты Л. Бёльмана (пусть уж Бёльман великодушно простит меня), по моему светлейшему желанию и негласному желанию того же самого человека, чьего присутствия рядом со мной оказалось для этого вполне достаточно, была сыграна именно она, эта бессмертная «Токката и фуга». И теперь я трепетно ношу в себе неизлечимое чувство своей необратимости в высокое и даже – святое.

Это была эйфория. И всяк, чьи уши родились не в хлеву, а на Небесах, прекрасно поймет меня и светло позавидует мне.

Храм этот не менее внушителен, нежели Храм органный, но обвораживает он уже не ухо, а – глаз. Это Ее Величество крымская пещера Эмине-Баир-Хосар (Мамонтова).

Кроме захватывающего дыхание чувства, Эмине-Баир-Хосар породила своим хаосом хаос и во мне, и я, попав в ее власть, почувствовал: острое недоумение, тяжелую ревность, щемящую зависть, обиду и восторг, осознание жестокой, лишенной всякого смысла несправедливости. Очутившись глубоко под землей и озирая экстатическим глазом архитектуру пещерных галерей, я снова, как и от Органа, впал в потрясение, но потрясение уже свойства иного. С Органом было все понятно. Он создан Человеком и для Человека. Но то, что увидел я здесь, противилось рассудку. Доступное всем, лишь возжелай открыть глаза и взглянуть на мир солнца, и в малой толике не могло равняться с тем, что на бесконечные века было сокрыто здесь.

Я ходил по исполинским залам и причудливым лабиринтам подземных замков, по их крутым и хрупким изломам, созерцал вечные богатства чудовищного скупца – могучего властителя неведомого царства, и забыл о Солнце. Мне не хотелось мира, хотелось слушать прозрачную тишину подземелий, окутывающую это странное владычество, и музыка его повелительно и удивленно застывала в моих венах. Я испытал нечто похожее, что чувствует человек, попавший в иносказательный мир. В мир уже не звуков, а форм. Чудовищных, непостижимых. Куда бы ни кинул я взгляд, везде отмечал я марку высочайшего достоинства, неподвластного никакой человеческой фантазии. Магию волшебства, помеченного надменной, торжественной красотой.

Здесь мне уже не хотелось рыдать. Я тайно судил Создателя: зачем? для кого? для чего создал Он все это? Очень было похоже: мучаясь жаждой созидания, лепя тайное, сокрытое от Солнца царство, нашептывая в бороду фантазии, Великий Старик пропустил в творческом бреду какое-то важное, смыслообразующее слово, и теперь подземные творения Его навсегда остались слепым, безмолвным, бессмысленным придаянием сотворенного Им мира.

Прошу прощения у читателя за длинную прелюдию, но не рассказать об этих двух органах я попросту не мог, так как они и мой герой имеют друг к другу самое непосредственное отношение. И теперь, сказав все это, я добавлю лишь саму суть.

Зовут этого человека Дмитрий Тарасенко. Это крымский экскурсовод и краевед, с легкой руки которого я и познакомился с этими двумя «органами». Это – писатель, поэт, бард, биолог, немножко каскадер и… отчаянный бродяга, истоптавший не одну сотню волшебных башмаков. И лишь какой-то малой ветвью не дотянулся он до вершин известного всему подлунному миру бродяги Джека, который был и остается не только одним из страстных писателей-романтиков, покоряющих наши сердца своим воображением, но (не будем слишком презрительны к миру) и лучшим прачечником мещанских лондонских кварталов.

Дмитрия я знаю еще с тех пор, когда в Симферополе каждый сезон собирались все будущие звезды литературного Крыма. Все мы мечтали тогда восхитить мир своими гениальными творениями, но, естественно, миру не нужно столько гениев, и время отобрало из нас самых настойчивых. Я пошел по руслу литературы художественной, мечтая покорить сердце читателя динамикой глагола и афоризмом, Дмитрий избрал симбиоз, испытывая свой дар в разных жанрах. Как-то дав ему на читку одну из своих рукописей, я понял, что нашел то, что искал: своего редактора. Каждый писатель, как бы ни был он одарен, знает, что редакторов на его мятущуюся душу сонмы несметные. Заклюют, защиплют, задушат. «Свой» же редактор не камнедробильщик. Это скульптор. Даже в диком обломке руды найдет он спрятанный алмаз, усердным кайлом изымет от него лишнее, очистит тонким резцом его лицо, сохранив первозданное выражение. И закон физики сработал: два совершенно инородных существа потянулись друг к другу. Я не ошибся и в характере Дмитрия. Характер человека читается по его лицу и его рукам. Руки у Димы добрые, сильные, вдумчивые, никогда не сделают лишних движений. А лицо – тихое и ровное. Даже в самые безнадежные минуты не видел я на нем суеты. Я знаю таких людей. За безмолвной стихией их лиц скрываются чувства поистине сильные и глубокие. Такие лица мне приходилось наблюдать у людей, твердо знающих себе цену. Их поступки выверены на весах, они легко проходят сквозь ветер и скалы.

Смотришь в тихую купель Диминых глаз, и веришь в них, как в себя: не бросится в панику Дима, коль тропа окажется узкой и не разминуться на ней двоим. Обовьет тебя спасительным шнуром. А коль сделаешь неверный шаг и сорвешься в пропасть, то и здесь не спасует. Вытянет, как пес, зубами.
Все больше удивлял меня Дмитрий. Мы пили с ним сухое крымское вино в его ялтинской квартире, он пел под гитару бардовские песни, а я, боясь сбить его порыв каким-нибудь неосторожным движением, тихонько переключал кнопки магнитофона.

И вот теперь, находясь на другом краю нашего маленького материка, я всегда могу услышать его голос. В долгие зимние вечера, когда грудь давит тоска, а кровь мятежится грузом прожитых лет, я лезу в секретер и вынимаю старую кассету. Мгновенье – и комната оглашается давно минувшими звуками. Дышит добрым теплом кондиционер, желтым шелком льется ночная лампа, призывными алмазами искрятся на журнальном столике откупоренная бутылка с вином и мой добрый приятель- бокал. Диму я не вижу. Но вон он, бродяга, сидит на соседнем стуле в обтрепанных шароварах и поёт под гитару свои проникновенные песни. Я потихоньку потягиваю из бокала вино и слушаю его. И снова задыхаюсь. И боюсь взглянуть на своего поющего приятеля: а ну увидит он, скалолаз, проходимец, добрый суровый пес, мои повлажневшие глаза.

И в душе моей снова делается тихо и светло.

У жизни свои законы, и нам с Дмитрием пришлось надолго расстаться. Но я всегда помнил о нем, и вот – удача. Просматривая по библиотекам нужный материал, я натолкнулся на один труд под именем некоего Д.Тарасенко. Скоро прочел его, и не мог поверить глазам своим. Это был не тот школяр Димка, робко пробующий перо, это был маститый писатель. Материал Дмитрия оказался как нельзя кстати. Это была история знаменитого Ласточника гнезда, на котором я впоследствии написал важную главу нового своего романа. Я тут же кинулся разыскивать бродягу. Дима прозябал в то время в тени одного крымского издательства, добывая в должности редактора свой нелегкий хлеб.

Среди запутанных улочек Симферополя я разыскал дом Димы, и к огромному восторгу моему глазам моим предстала целая полка его книг. Книги были, что и стоило ожидать, разножанровые, но броско метились в них толстые тома крымских путеводителей. Я кинулся разглядывать эти маленькие энциклопедии: «Южный берег Крыма», «Восточный Крым», «Западный Крым» и прочие книги: «Ялта – берег спасения», «Дворцы. Усадьбы. Имения», «Евпатория», «Ласточкино гнездо», «Мозаика Черного моря», «Любимцы Посейдона», «Прыжок – Судьба каскадера»... Дмитрий родился в Крыму, и, конечно же, краеугольной темой его творчества стала его земля. Пожалуй, нет той пяди в Крыму, куда бы не ступила любопытная его мысль. В книгах Дмитрия собрано все, чем ценен его край. И найдет в них читатель: от мира земного до подводного и подземного, от величественных каньонов, пещер и ущелий до Карадага и Ай-Петри; от сокрушающих земное лицо тектонических сдвигов нижнемелового периода, образовавших наш благословенный остров, до благоденствий настоящих дней; от главного Боспорского божества Аполлона Иетроса, покровителя всепонтийской колонизации, до Владимира Хромченко, создавшего упомянутый Ливадийский орган, с которого я и имел честь начать свой рассказ.

Свои книги Дмитрий пишет, когда стихнет штурм туристов, которых он водит в экскурсии по Крыму. Пишет в осеннюю слякоть и зимнюю стужу, когда так покойно и светло взирать из окна, держа в одной руке перо, а в другой – надтреснутую скудель заговоренного чая, помогающему ему вклубиться своим ароматом в нужный образ. Пишет в крошечной школьной котельной, расположенной в цокольном этаже. Под суетными, ничего не подозревающими ногами прохожих. Под мерный гул котельного огня. Подрагивает, скачет в глазке сопла игривый оранжевый бес, сладко журчит насос, посапывает паром предохранительный клапан, дышит плавным жаром цинковая обшивка котла. За окном – белая стихия. А здесь – тихо, тепло и уютно. Здесь – благодать. И вьется в тесном воздухе котельной светлая, покоряющая сердца читателя фантазия. И льются на белое полотно бумаги быстрые, ревнивые, наполненные тайными преданиями строки.

Орган, с которого я начал свое повествование, это творение рук человеческих. Подземные же сокровищницы – венец фантазии сил слепых и нерукотворных. А человек, о котором я рассказал – это удачный симбиоз, сложившийся из этих двух начал, и переливший в себя, как в сообщающийся сосуд, их силу, дух и гармонию.