Незамутнённое искусство

ГОСПОДИН РОЯЛЯ. Элегия Рахманинова

Второй концерт Вазгена Вартаняна в зале Крымского гуманитарного университета, в котором прозвучали произведения Шумана, оказался не менее масштабным, чем предыдущий, посвященный творчеству Шопена. Но воспринятый уже не как «гром среди ясного неба» привычных для слуха и для чувств интерпретаций, а как бы в ожидании уникальности самого этого события – чуда явления высокого творца и чуда рождения музыки, самого ее духа, посреди неуютно-дождливой ялтинской зимы, - этот концерт потряс проявившейся во всей своей полноте необыкновенной мощью и стихией исполнительского искусства. И когда улеглись немного порожденные им бури душевных переживаний, появилось неудержимое желание хоть немного проникнуть в истоки уникальности исполнительской манеры этого пианиста.

Самое первое впечатление – это полное отсутствие «исполнительской позы» - до, во время и после исполнения. Вартанян за роялем «не трудится», по крайней мере, зримо оказывается совершенно неощутимым то титаническое напряжение – физическое и духовно-эмоциональное, которое неизбежно при столь масштабном исполнении, даже просто при исполнении такого количества произведений, входящих в сокровищницу высшего пианистического искусства. Он сидит за роялем прямо, почти неподвижно, не выражая эмоций ни лишним движением, ни мимикой, а словно олимпийский бог, божественный платоновский мастер, демиург, лишь следит за священнодействием собственных рук, их таинственно-непостижимым единением с клавишами рояля, из которого рождается совершеннейшее чудо искусства. Легкость рук – божественная, мощь – титаническая. Это удивительное сочетание стихийной мощи и легкости, титанической силы и воздушности, страстного драматизма и проникновенной нежности – характерная черта уникального исполнительского стиля Вазгена Вартаняна.

Отсюда рождается и особое интерпретационное искусство пианиста, конгениальное авторству. Ему в равной мере доступны как передача огромного эмоционального разнообразия, тончайших нюансов чувства – от трепетности одного звука - рожденного, прослушанного, прочувствованного, и до стихийности стремительной их лавины, - так и сотворение концептуального целого. Причем это целое предстает совершенно новым, неожиданным, это именно новое рождение произведения, которому уже может быть не одна сотня лет, но оно вдруг обнаружит свою оказывается не познанную до сих пор сущность. Вот оно чудо, которое творит Вартанян! Особенность его интерпретаций – это удивительная свобода, выливающаяся в неожиданное темповое, динамическое, интонационное, композиционное своеобразие. Именно поэтому кажется, что слушаешь самого композитора, а не только исполнителя и интерпретатора. Пианизм Вазгена Вартаняна вне всяких сравнений: он ГОСПОДИН РОЯЛЯ, и вся его феноменальная техника – лишь инструмент этого абсолютного господства.

Таково исполнительское мастерство Вазгена Вартаняна, и как истинное искусство – оно непостижимо до конца, к нему можно только приблизиться и восхититься. Как все великое, концерты Вазгена Вартаняна оказались и созидательными, и разрушительными. Он создал высокий и совершенный образ музыки, самого творчества – и при этом разрушил все предшествующие, годами жившие и в душе, и в мире исполнительства стереотипы, привычные слуху интерпретации. Он разметал их в собственной стихии, подхватил и вознес к вершинам искусства, лишив возможности возврата на равнины знакомого чувства и обычного постижения. Великолепие этих сияющих вершин не будет забыто никогда.

Каждый композитор представляет сам себя; Чайковских же - множество бессчётное. Если трубный юмор - то такой, что от хохота укатываешься под стол, если нежность - то пронизывающая мириадами стальных нитей насквозь, если скорбь - то отпевающая не менее чем Планету, если решительность - то самурайски-бесстрашная, а если уж слёзы - то водопадные и на весь оставшийся день до глубокой ночи.

Я ставлю Чайковского на ПЕРВОЕ место в мировой классике.
Но почти никогда его не слушаю и совершенно никогда не играю.
Не всегда желается быть разодранным на части.
Не всегда безопасно острое желание остаться в этой музыке навечно...

Нет, не здоровит, никак не здоровит Чайковский, не побуждает ни к сверхмысли (как Бах), ни к сверхдействию (Бетховен). Не вырывает из тисков смерти, как Моцарт, и даже не спасает от депрессии, как Шопен. Напротив - побуждает к жесточайшему состраданию и самой мощной депрессии: слушаю и с ужасом понимаю, что уже НИКОГДА и НИЧЕМ ему не помогу. И хочется купить билет на пароход и спрыгнуть под винт.

И при этом для меня он самый великий композитор во всей мировой истории: КАК побуждает!!!

Только в книгах я читал, сам никогда не видел: как молния раскалывает деревья.

А вот и повидал. Из проходившей грозы, среди дня — да ослепил молненный блеск наши окна светлым золотом, и сразу же, не отстав и на полную секунду, — ударище грома: шагов двести-триста от дома, не дальше?

Минула гроза. Так и есть: вблизи, на лесном участке. Среди высочайших сосен избрала молния и не самую же высокую липу — а за что? И от верха, чуть ниже маковки, — прошла молния повдоль и повдоль ствола, через её живое и в себе уверенное нутро. А иссилясь, не дошла до низа — соскользнула? иссякла?.. Только земля изрыта близ подпалённого корневища, да на полсотни метров разбросало крупную щепу.

И одна плаха ствола, до середины роста, отвалилась в сторону, налегла на сучья безвинных соседок. А другая — ещё подержалась денёк, стояла — какою силой? — она уж была и насквозь прорвана, зияла сквозной большой дырою. Потом — и она завалилась в свою сторону, в дружливый развилок ещё одной высокой сестры.

Так и нас, иного: когда уже постигает удар кары-совести, то — черезо всё нутро напрострел, и черезо всю жизнь вдоль. И кто ещё остоится после того, а кто и нет.