Экстрасенсорный урок мультиинструментального исполнительства в общеобразовательной школе
НОВЫЙ УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ В 5-«Г» КЛАССЕ
/из черновиков повести «Вещие зеницы»/
– Господа-ребята, добрый день. Сейчас я расскажу такое, за что меня больше никогда не пустят ни в одну школу. Я докажу, что самое-то главное в жизни школа от вас… утаивает. Восемь дней назад я вернулся из трёхмесячного круизного турне по всему миру. Я был в Австралии, с её особым, неназываемым цветом воды под свечками-островками и бесконечной океанской волной, с её ручными городскими кенгуру, бегущими прямо по автомобильным трассам. Я взбегал на фьорды Новой Зеландии, купался в её водопадах и даже бухнулся в сорокаградусный гейзер среди ледников, и, полоумный от восторга, бегал среди гор и каньонов в жадности ухватить хоть тысячную долю безжалостно свалившихся на меня впечатлений: жёлто-оранжевые с ядовито-яркой просинью разлёты плоскогорий, или вдруг обступь худых, грозно растущих вверх округлых гор, уводящих куда-то в туман и в вечность… Захлёстывающие волны жгущего счастья не давали мне спокойно передохнуть. На Гавайях я прогуливался меж пальм и созерцал остро контрастный и вместе единый колорит, казалось бы, несопоставимых, да ещё неестественно насыщенных цветов: жёлтого, оранжевого, зелёного, голубого, глубоко синего и даже фиолетового… Но это всё меркнет и глохнет после островов Таиланда. Сказать хоть что-то о них я бессилен. Когда ты входишь, как в туннель, в анфиладу нависших над тобой коралловых рифов, каким-то чудом стоящих из океана, как карандаши, поставленные на остриё, – отбивает всякую речь и всякое земное представление. Ты обретаешь внутри себя новое содержание, новый внутренний мир, и только этим новым миром способен чувствовать, думать, что-то видеть и понимать… Даже фотоснимки этих мест вызывают у людей всего мира обжигающее волнение, но оказавшись там, ты навсегда теряешь привычное панибратское отношение к нашей планете. А тайские музеи! а древние храмы, так изысканно шипастые, будто усыпаны огромными снежинками!.. Белые, древесно-коричневые и даже сплошняком золотые… Резьба в этих храмах доходит до той степени ювелирности, когда дерево становится толщиной с… паутинку. Ни в одной сказке мира не разыгрывалась такой фантазии, как здесь всё воплощено в реальность. Я просто не мог ВЫДЕРЖАТЬ столько ликования, и слава богу, я не ложился сразу спать, иначе бы меня просто взорвало обилием импрессий, я бы мог всерьёз не проснуться. Но для этой энергии, которую я бочками получал от мира, был, слава богу, выход. По вечерам я возвращался на свой пятизвёздочный корабль с пальмами и пятью роялями на борту (о господи, вспоминаю как сон!), всходил на сцену… и довершал триумф дня последним аккордом: целых два с половиной часа я музицировал. А пассажиры слушали. Я переводил дрожащую душу в звуки, и бьющиеся в панике эмоции дня мало-помалу переходили в умиротворённое, первозданное счастье. Я играл и плескался в волнах благодарности и ответного вдохновения своих слушателей, на ходу замечая каждое новое выражение лица любого из них. И чувствовалось, что и для них это необходимый итог сумасшедшего радостного дня, и что и их внутренние миры гармонизуются музыкой и претворяются ею в жизнь. И это ощущение собственной необходимости довершало эмоциональный торт. И только теперь можно было поверить, что всё это произошло наяву. Все эмоции дня впечатывались музыкой в кровь, и чувствовалось, как меняют они всю дальнейшую жизнь.
А потом, через два с половиной — три часа музыкальной мистерии, я возвращался за полночь на палубу, принимал восторженные благодарности на всех языках мира и солидные чаевые, беседовал с туристами разных стран, в общем, предавался уже простым земным наслаждениям. И всю ночь корабль плыл в новый мир.
Утром я просыпался в новой стране, на новом пике возможностей природы, или искусства, или цивилизации… и всё как бы сначала: невозможный триумф дня, его гармонизация музыкой и глубокий, перерождающий сон. Вот такая жизнь бывает на свете.
А теперь – внимание, вопрос! Кто из вас хотел бы, когда-а-а-нибудь, вот так же провести три или четыре месяца своей жизни, как провёл их я?
Чернобрадый, в огромных очках, ученый муж замолчал, удивленно взирая на всерьез расширяющиеся зрачки учеников. В начале речи они смотрели на него насмешливо-испытующе, потом морщились и гудели, но вдруг притихли и начали с каждой минутой расширять глаза. Теперь же все руки с возгласами подскочили вверх!
– Так почему же это не доступно каждому? Ах, до-орого?! Ну-ка, ну-ка, угадайте: сколько я за это всё заплатил?
– Ну, подобные двухнедельные туры стоят где-то по двадцать тысяч долларов, – ответил весьма сведущий барбос Витька тем высокомерно-покровительским тоном, который они, еще ни в чем не виновные, незаметно и неизбежно сдирают у отцов. – Вам за музыку, наверное, полцены скостили.
– «Скости-или»… Так вот, господа, открываю вам тайну. Я ничего не заплатил за этот тур. Не заплатил не только за четыре месяца кругосветного путешествия, но и за житьё и еду на этом лайнере, медицинские услуги… И даже самолётный билет вот отсюда в Калифорнию и обратно оплатила мне компания. Верите? Верите? Но вы ещё не знаете всей правды. За каждый день, проведённый ТАК, мне платили. На наши деньги – 6000 рублей в день. Любой городской работник зарабатывает такие деньги ДВЕ НЕДЕЛИ каторжного труда. Слышно? Но это только начало пути. Один из пассажиров уже пригласил меня на собеседование за границей, предоставляют там жильё… Там и оплата совсем иная, и условия – как к Богу в рай. Да только я отказался. Вот чтобы вам сейчас всё это рассказывать, а не купаться в своей-пересвоей состоявшейся жизни. Но приглашали меня настоятельно. Верите?!
Ах, не верите!..
Ну тогда поищите в своих карманных интернетах «Cruise ship musicians». Вот тогда поверите. Иностранцы ищут музыкантов именно в России, потому что знают: только русское страдание способно породить ту музыку, которая не погладит, а ворвётся в душу уверенной поступью.
Ну так что? Кто из вас не только хочет повидать мир, но готов через несколько лет завидного удовольствия по освоению музыки работать вот так за границей?
Как ни странно, опять вырос лес благодарных рук: «Я! Я! Я!..» Детей было не узнать – все красные, лучистые, глаза будто бы подменили! Цепная реакция прокатилась по залу и уж цепко держала всех.
– Тогда айда в путь! Сейчас я вам докажу, что каждый из вас, и вообще каждый человек в мире отлично владеет фортепиано от рождения. Иначе просто не бывает, кроме разве что глубоких инвалидов. Два добровольца – прошу ко мне!
С мест сорвалось восьмеро сорванцов, они подбежали к инструменту, друг друга отпихивая; все остальные привстали с мест, но и тут же осели. Я, кажется, привстал последним, и эта скромность была учителем отмечена. «Социальный омега, – кажется, заключил он. – Следующим пойдёт». Эта догадка так обожгла изнутри адреналином, что я аж похолодел, но виду не подал.
– Да, кстати, зовут меня – «Магистр». Это звание мне дали мудрецы в Оптиной пустыни, где практиковался сам Достоевский; уважаю их мнение и потому считаю своё имя заслуженным.
Решительным жестом Магистр избрал двоих (видать, по взгляду) – как раз угадал двух классовых заводил, Рыжака и Муху, остальных безмолвно же отправил на место.
– Тебе предстоит интереснейшая задача. Так сказать – проверка на вшивость. Сыграй нам, пожалуйста, сегодняшний день, – обратился он к Рыжаку — классическому «сорванцу» с широко расставленными глазами, только и метящими что кому что кекнуть. – Вот ты должен вставать утром. А так не хочется! Каждую секунду, проведённую с закрытыми глазами, ты впитываешь как драгоценный бальзам!
Здесь магистр сам стоя прикоснулся к клавишам – и вдруг все услышали не фортепианный привычный постылый аккорд: «Здрав-ствуй-те, ре-бя-а-ата…», а пронзительный звон будильника! Все встрепенулись и даже подумали на мгновение, что здесь засада, то бишь фокуснический обман. Но нет, магистр уверенной дрожью терзает «самые правые» клавиши, да так, что руки не видно! «Будильник» смолк, и потекла какая-то вялая мелодия, немножко сродни волчьему вою, только без эмоции, не заражающая ни тоской, ни тленностью жизни, а лишь слегка навевающая сон. Но вот она приобретает какие-то определённо сладкие оттенки, и всем захотелось спать и ещё как будто у них конфета во рту. И ещё – все как будто лишились зрения, они перестали видеть впереди сидящих и даже самого магистра, они видели совсем другое – раннее солнышко сквозь затянутую штору и почему-то своё одеяло. Образ не растворился, даже когда магистр порвал звуковую идиллию совсем неуместной человеческой речью:
– А теперь мамаша кричит: «Вставай, мол! А то опять опоздаешь!» Ну-ка, твоя очередь!
Петька-доброволец (ну, то есть Рыжак же) плюхнулся за инструмент, продолжая глядеть на него как на космический корабль, но боясь молчать и опозориться перед классом. Он живо представил, как его мамаша действительно покрикивала визгливо своё бесконечное «вставай», ухмыльнулся и бухнулся в клавиши, сообразив, что лучше тоже брать правее. Прозвучало что-то несуразное и необъяснимое, но быстро выправилось в умеренную какофонию, совершенно подходящую к ситуации.
– Именно так! – подбадривал магистр. – А ты всё лежишь, лежишь… и не можешь упиться этими мгновениями…
Он протянулся через Петькино плечо к середине клавиатуры, и опять всё затуманилось сонной карамелью. Тот даже попробовал повторить это движение – впрочем, в его руках зазвучало просто фортепиано. Магистр продолжал:
– Наконец, приходит отец. Ревёт благим матом: «Да сколько ж можно дрыхать, мужик ты или пустое место?! Клещами за нос подыму».
Неофит прыснул со смеху и с заданием справился: фортепиано взревело басами, и сквозь этот звуковой хлам вдруг неожиданно проявились оттенки грубого человеческого голоса. Как слуховой обман!.. Даже сам игрок, как, впрочем, и никто в мире, никогда не смог бы объяснить, откуда проступил этот голос – он немножко показался прямо из музыки, и как только скрылся, магистр продолжил:
– Да-да! И ты всё-таки вынужден вставать. Изобрази скрип кровати… играй нехотя, а может, как собака скулит…
Здесь из-под пальцев Рыжака вырвалось нечто такое, что заставило класс грохнуть хохотом. Под этот дружный и не самый, однако, «зажимающий» аккомпанемент наш доброволец долго ещё перебирал весь свой день по минутам. Он уж и «зубы почистил», и «на урок опоздал», и «с училкой поругался», и даже «выстрелил из рогатки». И теперь «набивал морду вот этому хулигану», уж ответственно прицеливаясь к клавишам и рубая по ним хлёстко. Как говорится, «стукнул раз — специалист, видно по нему…» Не сказать, чтобы всё передавалось звуком аж зримо, но задатки образов всё-таки были. Не в пример выпускникам консерваторий. Классом овладеланепреодолимая смеховая электроволна, и этот праздник, возможно, первый в нашем школьном опыте, мы получали именно через музыку.
И едва неофит полностью вошёл в роль, едва всё начало удаваться и он сам удивился, как не сорванец он уже, а звезда вечера, как тут магистр со словами «Большое спасибо! Аплодисменты!!!» вытолкнул его из-за инструмента и без лишних слов усадил Муху, который уж извёлся ждать и только следить внимательно за движениями друга.
История продолжалась; разыграли «большую перемену», вёрткий Муха уже и «бегал», и «врéзался лбом в бегущего старшеклассника», и бурно отреагировал на «полученную двойку», и даже, что далось ему заметно тяжелее, «артистично рассказал стихотворение». Единственное, которое знал – про «одинокий парус» и про его «покой в какой-то там буре». Ну, а в конце, как водится, «сбежал с урока» и долго самозабвенно «гулял в парке». Да так гулял, что кто-то в классе воскликнул: «Сиренью пахнет!»
Третьим номером магистр вызвал все-таки не меня, а незаметную Анжелу с глазами не насмешливо-удовлетворёнными, как у всех, но глубоко удивлёнными и, казалось, удивлёнными всегда. Как-то вот он почувствовал: продолжит.
Тот же властно-доброжелательный тон:
– Подходи!
Пока с вспыхнувшей радостью, но скромно, как бы извиняясь за свое присутствие, «звезда третья» плыла к инструменту, магистр отключил свет. Молчал. Тишина вдруг наладилась – звенящая. Не спеша, в полутьме магистр достал из рюкзака свечу. Зажёг. Поставил на крышку инструмента. Зал наполнился ароматом серы и …каким-то экзотическим благовонием. Зал безмолвствовал.
Зазвучал голос – совсем неузнаваемый, совсем не магистра-клоуна; после его эмоционального шквала, крика и шутливой брани загудел низкий, бархатный, с расстановкой, с трагическим оттенком полушёпот:
– Эта музыка была написана пятьсот лет назад. Пять веков… Или она написана недавно? Пятьдесят лет назад? – продолжал таинственный голос после паузы. – Музыковеды всего мира до сих пор бьются над этим вопросом. Вот мы сейчас и решим. Я сыграю, а вы, пожалуйста, подумайте: это какого века музыка?
Ни стул не скрипнул. Тишь – мёртвая.
И вот – первый звук. Не фортепианный. Может быть, это звук органа. И произошло что-то непонятное. В один миг актовый зал окутался как будто густым-густым туманом, будто низошло на него облако, через которое ничего земного не видно и начинает прозревать душа. Звучали первые аккорды «AveMaria» Джулио Каччини… или действительно – Владимира Вавилова, но так не клеится это земное имя сюда, в уже зародившиеся небеса. Ещё никакой страсти, жизнь только зарождается, но уже аккорды вступления не были собственно аккордами, а составляли собой ясную тень какой-то мелодической ауры. Аккорды надвигались неумолимо, как поезд на прикованного к рельсам, и вдруг дали решительный тормоз – к концу упали и сникли, и после звонкой паузы зазвучала первая фраза мелодии. Она как живое существо, как Посланник, началась из неведомых океанских глубин, к золотому сечению утвердилась на земле, а завершилась где-то в поднебесье… В неверном мерцании свечи я вдруг заметил, что раскраснелось лицо колдующего магистра и взялось как трещинами, и тревожная мысль ударилась в моё угасающее сознание: «Что с ним?» Но больше никакая мысль уже не могла дотянуться до моих же ушей, парализованных властью Эвтерпы. Вторая фраза началась, кажется, от самого ядра земного, прошла через сонмы греховные, заставила кровь невыносимо застучать в виски — и к концу опала осенними листьями, торжественно и печально, таинственной аллегорией рождения и смерти… Никогда, у самых именитых музыкантов не встречал я настолько живого нервного пульса, который не измеришь прибором и не высчитаешь по часам, потому что он всё время скачет, бьётся и в ужасе замирает, резонирует с нашей собственной житейской аритмией и не усмиряет её мёртвым хронометром, а разветвляет до невозможных пределов, до острого волнения в каждом из нас, как перед неизбежным прыжком в неизвестное, до потрясения основ жизни и — перерождения. Звучит третья фраза, ответ тем двум, но она оказалась не вдвое длиннее предыдущей, как положено, а втрое – настолько грациозно и торжественно объединила она их идею и поставила в музыкальном предложении точку.
Когда началась полифоническая разработка мелодии, у кого-то заиграл телефонный звонок, и чужеродная, отрепетированная музыка уверенным маршем ворвалась в освятевшее пространство. Странное дело – чужая музыка даже не мешала, не в силах была прорвать порождённые Магом туманные путы, и они спокойно могли бы созвучать, но после широкого, на весь мир, ритмического дыхания магистра таймер стройной музыки звучал так убого и даже преступно, что я почувствовал нехватку кислорода и начал судорожно хватать воздух. Я был такой не один – в зале воцарилось очень непростое нетерпение. Виновник выключил наконец свою машинку, и зал мгновенно вновь погрузился в транс и лишь неосознанно покачивался в такт обжигающе горячему ритму, неповторимому с каждой секундой, как сама природа не повторима ни в одной точке на поверхности планеты. Каждая новая фраза рождалась не в зале, а во Вселенной, как новая планета со своей цивилизацией, со своим разумом, надеждами и обрушением, со своей ноосферой и гениями, и конечно, со своим злом. Но это — мир, тот мир, который вместе с сопутствующей ему долей Смерти целиком попадается под добросовестную руку учителей-тюремщиков и делается мумией, чтобы «как бы чего не вышло». В руках магистра он расцвел, будто сама Музыка на планете очнулась от летаргического сна и под его реанимационными перстами вдруг глубоко задышала, воспрянув из ещё не заколоченного гроба обморочным «Аххх!» и жадно втягивая ароматы мира всеми лёгкими, как выпущенный на волю политзаключенный. У меня закружилась голова, и я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Я потерял ощущение реальности и будто бы увидел своими глазами вот сейчас лестницу с небес и снисходящий по ней силуэт, я не мог понять, ЧТО ПРОИСХОДИТ?!!! — вот сидит магистр тут перед нами в каком-то обшарпанном классе с шаткими деревянными стульчиками, колдует над ничтожной облезлой деревяшкой, а с небес почему-то спускается на нас что-то такое, слово бы все гении планеты создали один на весь мир оргáн и вложили в него всю боль и радость, всё торжество и всю трагедию бытия всего человечества.
Но пробуждённое пространство вновь затмевалось каким-то Морфеем, а с ним засыпала и музыка. Время расширялось неумолимо, я шелохнулся – шорох о кресло, казалось, длился не менее пяти минут и долго умолкал, истаивая на своей кульминации. Каждая секунда теперь вмещала в себя целую жизнь; время развернулось, как древний, забытый свиток, валявшийся в музейной пыли и вдруг извлеченный кем-то на поверхность, и показалось, что всё прошлое своё время я лишь смотрел оглавление жизни, а сейчас наконец читаю её главы. И уже в кромешной тишине, в самом конце растворившегося времени, на краю существования звука вдруг зародилось и уверенно выросло новое движение той же мелодии – но уже облачённой в золото: будто зажгли тысячи люстр! Приготовилась и быстро подоспела её кульминация, и всё равно грянула внезапно, будто само солнце упало на Землю и всё залило и зажгло. Долго ещё растекался световой эфир, но вот вышел весь – репризой вернулась первая мелодия, но она уже звучала твёрдо, по-земному, и что-то не ладилось в ней. Туман развеялся, фраза сорвалась раз-другой и из последних сил была довершена: магистр был бел как смерть, с красными сосудистыми прожилками, тяжело дышал и был в поту, глаза смотрели умоляюще, но он не в силах был остановиться – реприза привела его к «солнечной теме», которая на этот раз грохнула в дрожащей тишине так неожиданно, что все крупно вздрогнули и в испуге раскрыли глаза. Это уже не солнце, это все сгустки мировых трагедий посыпались на детей, пианино ревело разъярённым тигром, и казалось, сейчас выскочит само из себя и начнёт крушить мир. Мне захотелось вскочить с места, отпрыгнуть, но я не мог пошевелиться – как шурупами был привинчен к креслу. Время врéзалось в напряжённый аккорд, напоминающий конвульсию, и долго он таял, и ему откликнулся отголосок; вновь рявкнула уже стройная доминанта, и ей опять эхом ответило отражение; и после наэлектризованной паузы, во время которой успело вспомниться даже слишком многое, пианист обреченно рухнул на тонику. И за этим прощанием последовало один за одним четыре хоральных аккорда, как бы припечатывающих крышку гроба: упокойся с миром… Упокойся… Упокойся…
Последний аккорд, взятый почти не касаясь клавиш, длился, казалось, вечность и не умолкал. Мало-помалу маг входил в себя, успокаивался обличьем, а когда наконец умолк последний отзвук минувшего в наших душах, артист посмел что-то нарушить в этом новорожденном мире тем, что встал со стула, еще не в силах более пошевелиться, и через семь секунд после этого поступка публика понемногу очнулась, и гром взрослых аплодисментов, будто ожил и раскололся Везувий, взорвал пространство. Возможно, эти дети и аплодировали-то первый раз в жизни, но магистр в ужасе остановил их решительным жестом и срочно, стараясь хотя бы тоном голоса ещё придержать здесь сотворённый им мир, обратился к больше всех потрясённой Анжеле, так и стоящей обворожённо около инструмента:
– Сейчас ты враз станешь пианистом. Нажимай любые белые клавиши, только белые, и всегда будет красиво. Начали!
Магистр зашёл слева, стоя прижал педаль и приник к клавишам, и поплыли аккорды той самой Золотой секвенции, на которой держалась только отзвучавшая и ещё звучащая в сердцах религиозная мистерия советского «шутника», только, конечно же, не в фа, а в ля миноре. На доминанте замедлил и жестом показал: вступай!
Анжела начала просто нажимать белые клавиши. Но с каждым оборотом секвенции игра становилась всё осмысленней, она неосознанно искала свою мелодию в душе, в заминках маг свободной левой рукой помогал довершить оборот, и на третьей минуте вдруг зазвучала неземной красоты мелодия, или кажется, что-то от рассказов про Таиланд, так что и сама исполнительница поражённо взглянула на своего мага, наверно ожидая ответа: что произошло?! «Да ничего, — отвечал одним лицом маг, — просто в тебя переселилась музыка».
Продолжая аккомпанировать, магистр взглядом вызвал из притихшего зала восторженно пялящегося Володю-«Капца» (он-таки тоньше всех всегда чувствовал и был потому таким же, как я, изгоем) и, ни слова не говоря, верным незаметным движением положил его руку на руку свою. Володя считывал однотипное движение пальцев во время аккомпанемента: то через одну, то две средние «слиплись». Почувствовав в руке ученика некоторую уверенность, маг положил, напротив, свою руку на руку ученика, а после и отнял свою руку. Ученик довёл секвенцию до конца, после чего был направлен рукой учителя на её изначальную точку. Ещё несколько мелких поправок, так что ученик даже не успел ошибиться, – и магистр ушёл в зрительный зал. Володя играл аккорды по золотой секвенции, Анжела вела мелодию. Оба прикоснулись к фортепиано впервые в жизни, и оба сейчас властвовали над залом, и даже растроганный до дрожи магистр долго не мог расстегнуть футляр своей… виолончели. Наконец, он вытащил «медовый инструмент» на поверхность и сосредоточился, чтобы вступить с импровизацией подголосков. Когда он воспел первую же ноту, показалось, это вовсе не нота – симфония. Но слившись с нотой второй, а после и третьей, она стала целым триптихом, сложной трёхчастной формой. Да, смычком он владел слабовато, звук то и дело срывался в косую траекторию, и это постоянно возвращало нас на землю, будто тянуло за верёвку воздушного змея, едва уловившего поток ветра. Но неспешный и властный, трагический голос инструмента исцелением ворвался в уже, кажется, поугасшее вдохновение маленьких артистов, и те, удивлённые до широко раскрытого рта, с новой силой повели за собой музыку. Тихий и беспримерно глупый скромник Баран вдруг подошёл к играющему магистру, и тот резким незаметным движением переложил его руку на смычок и сверху пришлёпнул своей — и всё продолжал играть, чтобы движения входили Барану в мышечную память на уровне ещё рептильного мозга, которому эволюционно миллиарды лет. И совершилось нечто невероятное, чего не бывает в мире слов и света и может произойти лишь при свече, лишь в окружении божественных вибраций. Тридцати секунд хватило Барану, чтобы поймать движение смычка, и мало-помалу Магистр, тоже ведь слабо владеющий инструментом, отымал руку от смычка и наконец полностью доверил управление звуком ученику, продолжая играть на его струне левой рукой. В момент заминки Баран попытался и сам прижать стоя свою струну, так что магистру ничего не оставалось, как уступить ему место. Но для этого пришлось резко изменить характер фортепианной музыки, уж совсем к тому времени приунывшей. Вскрикнув как на пожаре: «А теперь — Огонь!!!», Магистр резанул смычком Барана по открытым струнам и начал ловко выставлять его пальцы левой руки. Звучало нечто жуткое, но скрип и свист начинающего виолончелиста тонул в оживших грохочущих аккордах Золотой секвенции, в которой Володька уж дерзнул творить изменения (пускай и не в лучшую, конечно же, сторону). А Баран, не сказав и не услышав ни слова, уже схватывал характер движений уже и левой руки и уже как-никак играл в первой позиции по разным струнам… Разумеется, баловался, а не играл, но он все же почувствовал инструмент и вдруг зажегся такой уверенностью, что врезал смычком и начал прямо распиливать струны, перекрикивая уж сладившихся пианистов. И при этом фальшивил так безбожно, что разрушил всю музыку. В один момент флёр развеялся, и мы оказались на земле. На своих шатких стульях. И увидели наконец спины впереди сидящих. Но яда потери – не было, пройденная мистерия вошла уже в кровь, уже успела изменить что-то главное в наших душах, а уж всё дальнейшее воспринималось как весёлая игра – и когда Магистр рявкнул «Сто-о-оппп!», и когда все расхохотались и повскакивали с мест и принялись бегать и даже обниматься, и сдержанный смех самого Магистра в густые усы – всё, что секунду назад казалось потусторонним, оказалось уже нашим, здесь, под солнцем.
<…………Дальнейшее развитие событий – игра по чёрным клавишам (пентатоника), обучение на гитаре и скрипке на последующих уроках – здесь опущено.>
- Как научить собаку профессионально петь
- Бравые похождения школьной удавки в грядущее человечество
- Экстрасенсорный урок мультиинструментального исполнительства в общеобразовательной школе
- Фильм